Дача

После долгого перерыва я зажил на своей старой даче и испытал щемящий шок. Вроде и небо голубое, и озеро, как и прежде, отражало электрические столбы, но сердце всё равно не переставало ныть: вокруг было что-то не так. Только переждав истомный полдень, я понял в чём дело. Вокруг, в выходной июньский денёк, было слишком тихо. Нет, пели птицы и выла далёкая пилорама, но вот людей… людей почти не было слышно.

На секунду показалось, что вокруг вымершая деревушка из американского триллера, но это была всё та же дача, где мать окунала меня в бочку с горячей от солнца водой. Тяжёлой зимой та бочка лопнула и сейчас лежала на боку, как передутый железный шарик. Отнюдь, родное садоводство как будто никто не покинул – нигде не торчало заброшенных дач, где через прохудившуюся крышу мыши догрызают проводку. В облезлой водолазке ходит бородатый электрик. Вот он ни капли не изменился. Шалаш, который мы построили с друзьями, врос в землю и больше походит на треугольный куст. В огородах по-прежнему натянуты теплицы, которые мы, будучи детьми, дырявили рогатками, срезанными из молодого клёна. А вот их хозяек, загорелых бабок, от зари до зари копавшихся на грядках с морковкой, не видать. Иногда средь кустов смородины мелькала выцветшая косынка, и всё, никто даже не заорёт, если сорвёшь синюю жимолость. От кого же теперь с гоготом удирать?









Тропки, которые мы в детстве вытаптывали до пыли, ныне заросли травой. Там, где раньше могла проехать машина, теперь протиснется один человек, а на месте узеньких дорожек, где когда-то я обдирал облупленные плечи, вырос жёсткий кустарник: не проползти и на животе. Сразу взгрустнулось – значит лет пять, а может больше, ни один мальчишка не играл здесь в казаки-разбойники, с криком индейца или конкистадора пробиваясь сквозь зелёную поросль. Травы действительно стало очень много – высокая, жёсткая, точно семена занёс ветер из Дикого поля.

А ещё выросли заборы. Двухметровые, глухие заборы из рифлёного металла. За ними совсем не видно, что происходит, и счастливые люди наконец-то могут быть собой – ковыряться в носу и жарить шашлык без завистливых взглядов прохожих. Помню, как в лет двенадцать можно было пробежать всё садоводство насквозь, не споткнувшись ни о какой забор. Ни у кого не было денег даже на рабицу, похожую на поставленное на ребро рыболовную сеть. Теперь словно в лабиринте находишься. Забор закрепостил людей в прямоугольнике собственности, и соседи сразу начали разговаривать на повышенных тонах – не только потому, что теперь приходится перекидываться фразами через лист металла. Удивительное дело, но человеки готовы лечь костьми за шесть соток, которые им передали в собственность. Что уж говорить про автомобиль или государственный флажок? Разве затем мы, дети, собирали перед дождём пыль, а после засыпали ею лужи? Вспомнилось, как мы ещё подростками пьяными ночами крушили чьи-то заборы – отрывали доски, выворачивали нагороженные железяки, точно знали, что потом они разделят не участки, а людей.

Ещё было озеро. Нет, оно не высохло. Всё также из трубы льётся холодный подземный ключ. Только вода на роговице пруда уже зацвела, а раньше – только в августе. Даже в тени жарит под тридцать градусов, а на берегу разлеглось всего несколько дачников. Когда-то за место под солнцем приходилось сражаться с гоповскими пацанами из ближайшего посёлка, а ныне и их нет. Нет и девочек, хвастающихся появившейся за зиму грудью. Они переодевались рядом, в низине, где росли молодые клёны. Я с трудом разглядел ту низину, там поднимается целый лес. Купаться перехотелось – никто не оценит размашистого кроля, да и гладь воды такая спокойная, что не хочется её тревожить. Разве что настойчивый карапуз топал упитанной ножкой на бережку. Ему хотелось вызвать большую волну, но её не было – никто не бухался бомбочкой в воду. Кто же научит мальчика опасности?

Да, детей на даче было много. Но ребят лет до семи, не больше. К вечеру, когда жара спала, мамочки покатили импортные коляски, где лежали довольные лялечки. Их были десятки, а может и полсотни, некоторые уже пытались носиться и швыряться грязью, но вот подростков, юношей и девушек пятнадцати-шестнадцати лет, не было вообще. Ни одного. Уже ночью я вышел к лавочкам, которые раньше прогибались от молодых тел, и там не светился ни один сигаретный огонёк. Чутьё подсказывало, что дело не в моде на ЗОЖ. Никто не орал в ночи, словно космос, такой же близкий и звёздный, как двадцать лет назад, досуха высосал славянскую витальность.

Вот отчего мне стало не по себе. Поколения, следовавшего за моим, почти не существовало. Словно корова языком слизнула. Наверное, они чувствуют себя чертовски одиноко. Я вспоминал наши подростковые компании, творившие чад кутежа, как и все нормальные подростки во всех уголках земного шара. А тут… тут никого не было. Вот отчего мне было не по себе. На даче по-прежнему жила старость и попискивали малыши, а вот срединного поколения, только-только оформившихся девочек и мальчиков, лопающихся от гормонов, не было. Впервые я понял, что такое девяностые, хотя моё детство пришлось как раз на них. Пройдёт ещё лет пять-шесть, нынешние малыши подрастут и всё вернётся на круги своя. Но вот этот дачный провал, от которого посёлок мертвит, страшно расстроил меня: не выдержав, я собрал свои вещи и уехал домой.

Да, этот текст о том, что раньше было лучше. Я прекрасно помню, как было много людей и смеха, хотя все жили очень бедно, если не сказать нищими. А теперь вот мои одногодки понакупили машин и предпочитают загорать на пляжах Туниса. Да и ладно. Мне их ни чуточку не жалко. Я лишь надеюсь на то, что старая дача вновь станет для будущего поколения новым, неизведанным миром.