Хрущевка

Она была хрущевкой. Чуть оплывшей под действием времени, с давно не крашенным фасадом, с посеревшим от многих и многих лет дождей и снегов кирпичом, что местами дал трещину. Может, и крыша у нее подтекала, нужен был ремонт. При этом, она стояла, с усмешкой косясь на сроки собственной же эксплуатации и на могилы тех мечтателей, что когда-то рисовали генеральный план города, планируя, что в эти вот годы, ее уже снесут, а на ее месте будет новый жилой фонд, более качественный, не для строителей коммунизма, а для тех, кто при нем уже живет.

Ну, вот есть такие женщины. Бабушкой ее у меня язык не повернется назвать, бабушки для меня – старые, согбенные и убеленные сединой. Часто тихие и с благообразным выражением лица. Она же такой не была. Она была хрущевкой – старой, но крепкой, по виду которой было ясно – перестоит и бетонные девятиэтажки более поздних времен постройки.

В то утро я встретил ее сначала в поликлинике. Нужно было закрыть больничный, а для того явиться к специалисту по выдаче больничных листов, который сидел за дверью с табличкой «Терапевт». К нему была очередь и я, привычно достав телефон, открыл книгу и продолжил чтение. А уже в процессе, когда я основательно ушел в книгу, мое внимание привлек шум. К кабинету напротив тоже была очередь. Впрочем, очереди были ко всем кабинетам. В основном они состояли из пожилых людей, для которых это были клубы общения, но встречались и такие вот, как я, закрывающие или открывающие листы нетрудоспособности.









- Почему я должна Вам верить на слово?
- Потому что я тебе говорю, я заняла за той женщиной в красном. Мне нужно было бежать на второй этаж, там кровь и моча! Я не виновата, что та красная куда-то ушла.
- Я Вас не пущу!

Последняя фраза была свидетельством отчаянной храбрости. Потому как сказала ее интеллигентного вида женщина в цветастом платье и в очках, держа перед собой, как щит, свою карточку, чья бронезащита была усилена торчащими из нее листами рентген-снимков. А говорила она ее серьезному противнику, отчего и была сказанная ею фраза свидетельством храбрости. Ее противником была крепкосбитая женщина неопределенного, хоть и явно пожилого возраста, с серьезным и даже злым выражением лица, расположенный на котором волевой подбородок рассказывал практически все о ее личности. Одета она была в советскую еще кофточку и советскую же юбку серого цвета (не маркий, удобен в бою). Волосы ее были собраны в пучок на голове и я готов был побожиться, что крепостью этот пучок не уступит кузнечному молоту.

Сидящие со мной и возле меня с интересом наблюдали за развитием скандала, не скрывая, что подобного они ожидали, выходя рано утром из дома и направляясь в поликлинику.

За дверью спорного кабинета явно что-то прозвучало, потому что они обе на секунду повернулись к ней. После чего, женщина-хрущевка решительно повернулась к храброй женщине в очках, коснулась ее плеч и произнесла, тихо, глядя в глаза:
- Ты пойми, надо мне. Светка ждать долго не может.
В этот момент как раз открылась дверь кабинета, выпуская предыдущего пациента, и женщина-хрущевка скользнула внутрь.

- Вот наглая… - беспомощно обвела нас глазами храбрая женщина в очках.

Кто-то опустил глаза, кто-то ей кивнул.

- Это же Галина Захаровна, с 12-й линии, с 64-го. Лучше с ней не связываться, резкая она - сказала женщина рядом.
- Разве не Светлана? – удивился я, ориентируясь на фразу в диалоге, которую запомнил, про Светку, которая не может ждать.
- Не, точно Галина Захаровна.

Больничный я свой закрыл, на работу отзвонился, обрадовав, что завтра буду как штык и медленно побрел домой, размышляя, можно ли считать сегодняшний день выходным, а если можно, то вписывается ли в него бутылочка холодного пива, по такой-то жаре?

- Да когда вы уже напьетесь?! Алкаши проклятые!

Почему-то сразу узнал голос, повернув голову, без удивления увидел уже знакомую мне Галину Захаровну. Развернув все орудия главного и не главного калибров в сторону теннисного стола, приткнувшегося у забора детского садика, она вела огонь по троице мужчин, расположившихся за ним с бутылками дешевого «Янтаря» и почему-то стоящими на столе пластиковыми стаканчиками.

Чуть замедлил шаг, приподнимая бровь на порой сложные обороты резких фраз от этой скандалистки. Ну, решили мужики тоже пива попить в жару, чего цепляться-то?

Наконец, один из атакуемой эскадры не выдержал интенсивности огня, задымил правым бортом и начал уходить к берегу-подъезду. А я таки нырнул в жаркое нутро магазина у дома, чтобы вынырнуть чуть позже с бутылочкой холодного пива.

А через час снова пошел на улицу, потому как смс-ка в телефоне сказала, что мой заказ прибыл на почту. Протопал ленивыми шагами до почты, с удовольствием выслушал, что ошибка, что заказ будет доставлен вечером. И шел обратно, думая о том, что, может, стоит повторить заход в магазин. Волевым импульсом подавил эти мысли и пошел мимо.

И снова волшебный голос Джельсомино!

- А я говорю, нечего вам тут лазить, я сейчас тебя за ухо к мамке твоей отведу, и если она тебе ремня не даст, то я не пожалею!

Из подъезда дома, в котором располагалось отделение почты, выскочили два хмурых подростка, выдавленные оттуда волной звуковой агрессии от Галины Захаровны. Ну вот правда, что некоторые к старости становятся просто злобными мегерами. Теперь она к подросткам прицепилась. Они, поди, на крышу лазили, сигареты пробовали курить – кто так не делал-то?
Покачал головой и пошел домой.

Ну, а к вечеру того же дня, я решил еще раз поверить родной почте и потопал снова в отделение. И, знаете, вера иногда бывает оправданной – посылка таки была!

Довольный, уже без всяких сомнений нырнул вглубь магазина за прохладным уловом и пошел домой.
Навстречу мне скользнула «скорая». А возле подъезда того, «почтового», дома собралась небольшая толпа. В ней я с удивлением увидел нашу Галину Захаровну.

Почему с удивлением? Потому что стояла она чуть в сторонке, в руках у нее был платок, на людей она не смотрела. Она плакала.
Я был настолько обескуражен подобным видом этой матерой скандалистки, не дающей жить другим, что подошел и тихо спросил одну из женщин, стоявших и беседовавших около подъезда.

- А что случилось?

Та отвернулась от своей собеседницы, окинула меня быстрым взглядом. Проверку «свой-чужой» я прошел, поэтому она спокойно мне ответила:
- Светлану Захаровну из 15-й на «скорой» забрали. Повторный инсульт.
- А… - я помялся – а Галина Захаровна почему плачет?
- Так сестра же, – ответила она, а я поморщился, мог ведь и сам догадаться.
- Последний родной у нее человек. Вот и плачет…
- Простите, просто… - жара и пиво, иначе мою дурость и не пояснить – Просто неожиданно как-то. Не мог представить ее плачущей.

Женщина посмотрела на меня с удивлением и даже злостью.

- Почему? Она живой человек. Да Вы знаете, какое у нее сердце? Она и за Светочку свою после первого инсульта борется изо всех сил, справки, врачи. И соседке, Таньке, многодетной, помогает, то стиркой, то готовкой, то мужа-пьяницу приструнит. Моего оболтуса гоняет, не уследила, повадился он с одноклассниками гадость какую-то курить на крыше, что только не делала, только не везде меня хватает.

- Да, Галина Захаровна в этом доме чуть ли не от постройки его живет, знаете какая она? Золотой человек, таких мало сейчас. А что характер такой, так… Теперь, как Свету увезли, одна осталась, значит, второй инсульт это все уже. То Света ее держала, она же мужа с детьми десять лет назад похоронила.

Женщины говорил мне это торопливо, но негромко, слегка обступив. В глазах у них я не видел уже злости, видел лишь сожаление в свой адрес.

Глядя на Галину Захаровну, стоявшую в стороне, смотрел, как слезу бегут по ее морщинистым щекам, собираясь вместе. Словно лужи у подъезда. А в их отражении виден дом – старая, лишь по виду крепкая, хрущевка, которой давно уже хотелось бы уйти, но она стоит, держится, дает тепло и кров. На фасад которой, с посеревшими кирпичами, пугающей уже своим видом жестяной крышей ты смотришь с досадой, а внутрь…
Кто ж тебя пустит, внутрь-то, если ты дальше фасада смотреть не можешь.

© Ammok